в пустой, гулкой, прохладной «кишке». А голоса «пионеров» звенели на улице, как дежавю. Две девчушки, кокетливо: «Олег, а давай мы тебе рубашку постираем!» И непонимающий, от души удивленный, ломающийся подростковый бас: «А зачем ее стирать?! Она же рабочая…» И такая трогательная стояла на бывшей моей тумбочке нежно-зеленая бутылка «Ркацители», вытащенная Машкой откуда-то из загашника. Одна бутылка сухого на пятерых! Ах, детство… Я хотела уйти, так как видела — не зрением, но душой, — что в неподвижности мягкого воздуха за окнами безысходно не хватает чего-то… То ли уюта костров, то ли тревоги гитар, то ли предвечернего затишья Ущелья… Лишь когда сумерки накрыли нам ноги и крашеный пол в «кишке» серым газовым покрывалом, я решилась.

— Ну, все, девочки. Я пошла. Хорошо с вами…

Я ткнулась лбом в шершавую беленую стену над «своей» кроватью, помяла в ладонях тонкую, застиранную ткань цветастой занавески… И почувствовала себя героиней «Аленького цветочка», когда злые сестры не хотели пускать ее обратно к чуду-юду.

— Это куда ты пошла? Куда она, Машк?!

— И правда, Настька. Скоро ночь.

— Да как ты пойдешь-то — в одной майке и трусах! С ума сошла?!

Я выглянула в окно: там серебристые тополя дразнились, подмигивая мне миллионами серых глаз…

Иногда по ночам мы убегали за территорию. С предосторожностями киношных шпионов из фильма «ТАСС уполномочен заявить» выбирались за кованую калитку, чтобы спуститься по каменной лесенке в душистую, манящую приключениями тень алычи. С теми же предосторожностями возвращались назад в восторге от того, что остались не пойманными… Как выяснилось, нас никто и не ловил. Просто Третьяков — замначальника «Орбиты» — не ложился спать до тех пор, пока не увидит каждого из нас дрыхнущим в своей кровати. Третьяков работал в ОКБ в одном отделе с моей мамой. И потом они долго смеялись, когда он рассказывал ей о наших маневрах… Как не высыпался-то, оказывается, из-за нас, бедняга! Хороший все-таки мужик.

— Короче, переночуешь здесь. Сейчас поужинаем, посидим, а завтра…

— Как это «завтра», вы что?! Меня… меня же Оцеола ждет…

— Что? Что тебя… ждет?

— Оцеола. Мидл. Ястребиный Палец.

— Кто-кто?!!

— А… О‑о‑о! Это вот это чудо пьяное, что ли?! — догадалась Машка Иванова.

— Ну да…

Смешно: я ведь и сама пьяное чудо. И это невыразимо приятно осознавать, между прочим. Только немного грустно оттого, что мы вдруг оказались с тобой в разных мирах: ты все еще в «Орбите», а я… «Алушта» звала меня к себе властно и неумолимо, манила, как сирены Одиссея. Нет, ну, как это так — дискотека, и без меня? Викса с Маринулей танцуют на нашей лавочке слева у сцены — и без меня?! Гимн лагеря перед отбоем — без меня??!!

— Я пойду, пожалуй…

— Э‑э… м‑м…

Извини, Маш. Разве могла я поступить иначе?! Зная, что он сидит там, на ржавых трубах. Следит за тем, как солнце вязнет в теплом и опалово‑мутном, словно разбавленный «Ройял», море. Тополя над Зеленым театром дрожат от предчувствия ночи; диджеи гоняют наш любимый «Депеш мод»; девчонки растворяют в шампанском розовые облака над третьим пирсом. А Оцеола Мидл собирает обратно в пачку подсохшие, в желтых разводах папиросы. Он ждет меня.

Я вышла. Кованая калитка над каменной лесенкой ласково пискнула у меня за спиной. В прозрачный воздух над миром капнули чернил…

Уже у кромки моря я обернулась. Никого не увидела, но помахала рукой белому домику за забором на холме. Я знала: они меня не видят, но тоже машут руками, ускоряя вокруг себя потоки горячего воздуха, напоенного запахом роз. Я поглядела в ту сторону еще немного и пошла.

Темно стало через пять минут. Так темно, что я поразилась — гораздо темнее, чем обычно. Потом поняла. Здесь же дикое место: нет пляжа, нет набережной, нет прожекторов. Даже дороги нет. Только валуны, наполовину торчащие из воды, — гладкие мокрые спины морских чудищ; нагромождение скал; только звезды, да и тех не много… Фиолетовые облака чуть светлее неба — как пенка на черничном варенье, но и они быстро, слишком быстро тонут в приторно-густой темноте.

Скорость была феноменальная, и немудрено: я не останавливалась. Вообще, совсем, наплевав на дыхание, резь в боку и подвертывающиеся, скользящие, исцарапанные ноги. Не останавливалась, чтобы не задумываться. Если бы остановилась, то больше не сдвинулась бы с места. От страха. Усугублялось положение тем, что со времени посадки в желтый автобус я незаметно и непоправимо протрезвела.

Вероятно, поэтому, несмотря на скорость, стало холодно. Потом — очень холодно. Ветер толкал в спины волн так, что они, падая плашмя, расшибались о прибрежные камни. Брызги иногда долетали ко мне. Я их не видела и вздрагивала от жути всякий раз, когда чудилось: кто-то резко схватил за локоть ледяными острыми пальцами. Ноги тоже быстро сделались ледяными, но… Повернуть назад невозможно.

Во‑первых, поздно. По моим представлениям, пройдено уже много, чуть ли не полдороги… ну, или треть. Да и не хотелось поворачивать. Встреча с детством должна остаться неомраченной бесславным возвращением в ночи! Я представила, как девчонки начнут суетиться, искать мне койку и белье, и все остальное. После этого я уже не буду для них той зеленой кометой, что пролетела, оставив в нашей палате пахнущий перегаром шлейф приключений и романтики.

А во‑вторых… Во‑вторых, еще, наверное, целых полчаса до дискотеки? Ну, и он ведь подождет меня, если я немного опоздаю… Шаги мои сделались шире, а движения — ловчее. Мысленно я видела, как он сидит, сливаясь с темнотой цветом загара, как я, обессиленная, продрогшая, счастливая, падаю на его теплую грудь и чувствую острый запах водки.

Уж что касается приключений, так этого я поимела на год вперед. То мне казалось, что из воды выпрыгнуло бледно-светящееся существо, когда звучал рядом неожиданный «плюх»; то из расщелины — темной, темнее, чем скала, выдвигалась чья-то невообразимо беспроглядная тень; то вдруг миллион жужелиц — многоногих морских жучков — дергал из-под ног врассыпную, слишком напоминая московских тараканов… В общем, мне показалось и привиделось все, что могло привидеться или показаться, ну, почти все. Что спасало от разрыва сердца, падения в расщелину и губительных приступов паники? Пофигизм, безвыходность или любовь? Я старалась гнать нелепые выдумки, но как гнать, фантазия-то у меня богатая!

В довершение порвалась «вьетнамка». Я сняла их обе и дальше карабкалась босиком, а, все равно уже… О‑п‑пля.

Впервые я остановилась. Просто потому, что впереди — скала. Острым, треугольным, словно парус или акулий плавник, уступом она далеко выдается в море, и я понимаю, что придется… Обплывать?!